Взросление — это обретение правоты

Воссоединение России с Крымом, для большинства произошедшее внезапно и помимо его воли, вызвало удивительно массовый и длительный эффект, который наивно воспринимать, подобно либералам, как слепую и полную поддержку власти с ее очевидными пороками.

Сделанные уже фольклорными свыше 85% граждан, которые поддерживают государство (и, по мнению российских либералов, честно выраженному на плакатах, являются их «единственной проблемой» в России) в связи с Крымом, отнюдь не поддерживают его разрушительную либеральную социально-экономическую политику.

Россия поддерживает воссоединение с Крымом и благодарна за него власти, — но отнюдь не забыла о своих повседневных интересах и не склонна прощать власти пренебрежение ими.

Правящая бюрократия сумела представить последствия своих разрушительных действий как результат западных санкций (на деле породивших лишь малую часть социально-экономических проблем нашей страны), переложив на Запад ответственность за свою пагубную политику в духе кошмарных 90-х годов. Но это не сделало ее более симпатичной в глазах общества, не отмыло ее донельзя коррупционную репутацию и не вызвало поддержки ее безумных мер в важнейших сферах общественной жизни.

С другой стороны, либеральная оппозиция, энергично и открыто выступившая против насущных и самоочевидных интересов общества, разоблачила себя в его глазах и окончательно вычеркнула себя из России, делом доказав свою несовместимость с самим существованием нашей страны.

С упоением поддерживая украинский фашизм в его русофобских проявлениях, российские оппозиционные либералы совершили политическое самоубийство, — но благодаря своему организационному единству с привластной частью либерального клана остались на поверхности общественной жизни, сохранив финансовые, организационные, информационные и политические ресурсы.

В результате они стали постоянным раздражителем, отвлекающим на себя общественное негодование и отводящим его от правящей бюрократии, укрепляя и поддерживая тем самым ее позиции.

Эта услуга дорогого стоит, — и, как показали три года лишения свободы, полученные сорвавшим концерт Макаревича нацболом (что в полтора раза больше, чем два года скандальных «Пусси Райотс»), дорого оплачивается.

Эта ситуация неустойчива: разрушая своей либеральной, обслуживающей интересы глобального бизнеса политикой общественную стабильность, правящая бюрократия сорвет Россию в новый страшный системный кризис.

Однако и он не заставит общество отказаться от воссоединения с Крымом, как от него требуют лоббисты глобального бизнеса.

Крым неожиданно объединил самые разные социальные группы, ассоциирующие себя с Россией и связывающие с ней свое будущее. Отказ правящей бюрократии от российских национальных интересов, выразившийся в нелепых заигрываниях с нацистской по сути хунтой, приведенной к власти Западом в Киеве, лишь подчеркнул политическое одиночество россиян, лишенных политического представительства.

Но, лишенное естественных и, казалось, необходимых скреп (хотя и не «духовных») в виде подобного представительства, молчаливое большинство России не рассыпалось.

Это превращает его в фундамент формирования адекватной ему политической силы, которая (хотя она не обязательно сможет сформироваться) получит все возможности прихода к власти и долгосрочного доминирования. Однако пока сам феномен возникновения и устойчивости этого большинства важнее его возможных политических следствий.

Мем «КрымНаш!» устойчив потому, что выражает восторг от приобретения не имущества, но правоты, — что значительно более важно для всякого носителя русской культуры.

Российское общество не возражало против доводов либералов о затратности воссоединения с Крымом, о неизбежности отвлечения на него средств, о малости приобретаемых с ним материальных преимуществ лишь потому, что все эти доводы были для него второстепенными.

Крым оказался важен для России не сам по себе, но лишь в силу вынужденности (при всей неожиданности) этого «приобретения», — и столь же абсолютного неприятия его Западом.

Более двух миллионов человек на референдуме (проведенном как минимум не менее демократически и свободно, чем признанные Западом «выборы» на Украине, в Афганистане, Ираке и других дестабилизированным им территориях) выразили желание вернуться в Россию.

Даже не обращающие внимания на юридические тонкости вроде отсутствия в тот момент украинской государственности в силу осуществленного в Киеве (под руководством представителей США, при открытом участии Министров иностранных дел Германии, Франции и Польши) нацистского по духу госпереворота не могли не понимать справедливости этого референдума.

Он спас два миллиона человек от резни (а столкновения с активистами крымско-татарских националистов под стенами Верховного Совета накануне его занятия ополченцами позволяли предположить, что она уже начиналась) и остановил поезда с нацистскими боевиками (с омерзительным, но повседневным для оккупированной Украины цинизмом названными «поездами дружбы»).

Миллионы россиян, во время разжигания русофобской истерии на Украине подвергнувшиеся оскорблениям в соцсетях от на глазах сведенных с ума представителей «братского народа», а потом вынужденные спасать своих живших на Украине родственников от террора демократических бандитов, хорошо знают: воссоединение с Россией стало для Крыма спасением, которому не было альтернативы.

Ибо его насильственная украинизация неминуемо бы вызвала протест, — и демонстративным сожжением заживо, как в Одессе, решить проблему бы не удалось. Крым стал бы сопротивляться нацизму более решительно, чем Донецк и Луганск, — и превратился бы в более страшный очаг гражданской войны с десятками тысяч жертв.

Поэтому воссоединение Крыма с Россией является для россиян не столько обретением территории, места для туризма или естественным восстановлением исторической справедливости (как сказала татарка, пережившая еще депортацию 1944 года, «русские не могли не вернуться, вопрос был лишь во времени»), сколько спасением 2,3 миллиона человек от нацистского террора. И спасение это оказалось осуществлено в полном соответствии с вдалбливавшимися в наши головы на протяжении жизни целого поколения западными ценностями — демократично, мирно и законно.

Воссоединение с Крымом, таким образом, стало для России не вопросом выгоды, а категорическим нравственным императивом.

Который оказался столь же категорически неприемлем для Запада — по очень простой причине: он означал укрепление России, что для него было неприемлемо.

Вся юридическая, логическая и политическая казуистика, непрерывно извергаемая его представителями с момента воссоединения, все аналогии и аллюзии, вся мощь западной пропаганды не прикрыли беспощадного в своей очевидности факта: Запад не способен признать правоту того, что он считает невыгодным для себя.

А с учетом значимости воссоединения с Крымом для России, неприемлемым для себя он счел простое существование нашей страны. Ведь, допусти руководство России резню в Крыму с вероятным вводом туда войск НАТО, оно доказало бы свою ничтожность, ему перестали бы подчиняться, — и страна бы рассыпалась. (Подобное произошло бы, не останови Россия попытку геноцида мирного населения и истребления своих миротворцев, предпринятую в 2008 году саакашвилиевской Грузией в Южной Осетии).

Своим неприятием воссоединения России и Крыма Запад продемонстрировал свое полное и принципиальное неприятие самого существования нашей страны.

Разумеется, представители нашего общества в массе своей не совершали подробных и развернутых умозаключений, подобных описанным выше, — но ощущения от действий Запада и выступлений его представителей были однозначными и не оставляли места для сомнений.

Нам предельно внятно дали понять, что для Запада хороший русский — это мертвый русский, и, чтобы заслужить его хотя бы нейтральное отношение, мы должны умереть.

И это стало для нас актом освобождения.

Разрушив свою страну в конце 80-х — начале 90-х годов и разочаровавшись под влиянием социально-экономического и политического кризиса в прежних коммунистических идеалах, наше общество приняло Запад в качестве не только образца для подражания, но и источника истины.

Открывавшиеся нам по мере познания и взаимодействия с Западом его недостатки, порочность и корыстность его политики, двуличие и периодическая враждебность воспринимались как частности, часто болезненные, порой шокирующие, но не имеющие принципиального значения.

Мы воспринимали его правила и институты как непреложный образец, который должны правильно скопировать (причем патриотически настроенная часть общества ограничивалась констатацией, что копирование должно учитывать наши особенности).

Представители Запада, вне зависимости от их желания, воспринимались нами как учителя, которым нужно подражать и на примере которых нужно строить свою жизнь.

Такова была цена нашего поражения в «холодной войне», последствия чудовищной психологической травмы, полученной нами при агонии и гибели Советского Союза.

Более четверти века национального предательства мы жили в тени «старшего брата», стараясь заимствовать у него все, что было в наших силах.

Аргументы в виде колбасы, автомобилей, демократии и порядка были слишком наглядны, чтобы вдумываться во внутреннее устройство и закономерности Запада. Понимание того, что его благополучие основано на жесточайшей эксплуатации и подавлении всех, кого он не считает собой (включая формально принятые в Евросоюз страны Восточной Европы), и Россия не имеет шанса быть принятой в узкий круг «своих», оставалось доступным лишь узкому кругу специалистов.

Это же касалось и анализа нарастающих проблем развитых стран, включая неуклонно ускоряющееся размывание «среднего класса», начавшееся с ослабления Советского Союза.

Но главное — восторгаясь потрясающими нас достижениями Запада и наслаждаясь ими в турпоездках, мы не обращали внимания на то, что они были созданы или, как минимум, подготовлены не нынешним, а прошлыми его поколениями. Отцами, а то и прадедами тех, кто вальяжно и пренебрежительно поучал и все еще поучает нас, при этом (а порой и за счет этого) безжалостно эксплуатируя наши ресурсы и возможности.

Сегодняшний Запад опирается на принципы, институты и нормы, созданные и внедренные в практику десятки лет назад. Меняя частности, он почти не создает нового, — а когда создает, будь то расширенный Евросоюз и зона евро или предоставление меньшинствам юридических и материальных преимуществ, — это вызывает серьезные тревоги.

Нынешнее поколение западных политиков потрясает доктринерством, безграмотностью, человеческой ничтожностью, с одной стороны, и безграничной самоуверенностью и апломбом — с другой. Они не способны брать на себя ответственность и производят впечатление плохих актеров, нанятых для игры в «мыльной опере» с постоянно переписываемым сценарием.

Запад как великая, мощная и продуктивная система был построен прошлыми поколениями политиков и обычных людей, а нынешние лишь проедают их достижения, — так же, впрочем, как и мы проедаем достижения советской эпохи.

И брать пример с не позавчерашнего, а нынешнего, деградирующего Запада просто не в чем.

Не говоря о том, что брать пример с нынешнего Запада невозможно и в силу глубоких ценностных различий.

Первым шоком, свидетельствующим о непреодолимой ценностной несовместимости России и Запада, стали сообщения о ювенальной юстиции. Сначала к ним относились как к недоразумению или неизбежным издержкам правильного дела (или вовсе как к сознательной лжи официальной российской пропаганды), но рост числа случаев ее реализации и, главное, чудовищный опыт ее переноса на российскую почву показал ее абсолютное бесчеловечие и разрушительность.

Российское общество увидело, в том числе и на собственном кровавом опыте, что навязываемая ему толерантность означает беззащитность перед на глазах наглеющими преступниками (и что то же самое происходит и на Западе). Назойливое же требование предоставлять «меньшинствам» исключительные права и истерический истошный вой об их обидах (частью придуманных, частью являющихся неизбежным результатом их образа жизни) просто прикрывает сексуальное растление детей и разрушение судеб молодежи.

На этом фоне мы начали с растущим изумлением осознавать себя носителями традиционных европейских ценностей, которые привыкли считать для себя трудно достижимым идеалом, — в то время как недавний их носитель, Европа, на глазах отказывалась от них, выворачивала их наизнанку, превращая в свою противоположность и даже демонстративно, с видимым удовольствием растаптывала их.

Реакция Запада на Крым стала «моментом истины»: мы увидели, что наш, пусть и поблекший, но идеал, наш идол отказывает нам в самом праве на существование, — и это результат не ошибки или недоразумения, а самой его сущности.

И это значит, что тот, кого мы считали своим учителем, оказался неприемлем для нас.

Не плох и не хорош, — а несовместим с нами.

Мы не стали от этого лучше (как и не стали хуже), и он тоже не изменился от нашего понимания.

Оно означает только одно: что ученичество закончилось.

Слепое подражание, заимствование, идеализация более невозможны.

Мы ли доросли до учителя, он ли деградировал до нашего уровня или мы все это время смотрели на себя и него с неправильной точки зрения, не так уж и важно: теперь нам предстоит жить своим умом.

Конечно, мы не откажемся учиться у него, — но для нас он теперь навсегда стал всего лишь одним из многих вариантов, и отнюдь не обязательно не то что подходящим нам, но и вовсе имеющим право на существование.

Освобождение от учителя, утрата готовых образцов, одиночество в принятии решений и полнота ответственности за них, свобода и связанные с нею опасности — это и есть взросление.

Взросление народа, которое, как и взросление человека, происходит не по его воле, а в силу объективных обстоятельств.

Мы как народ взрослеем после затянувшего детства (а точнее, инфантильности, вызванной катастрофой Советского Союза) — и пока еще только начинаем, робко, неумело и неуверенно, управлять своей судьбой.

Мы будем проваливаться, будем терпеть поражения, будем оказываться на грани уничтожения.

Но мы победим, потому что в слепом и манипулируемом глобальным бизнесом мире мы начали, наконец, осознавать себя сами.

И мы поняли, наконец, что наше дело правое.

---

Автор — директор Института проблем глобализации, д.э.н., издатель журнала «Свободная мысль» (до 1991 — «Коммунист»)